Однажды мама в педагогическом пылу довольно емко охарактеризовала меня. «Ты — Стрелец (я декабрьский, так уж вышло). С одной стороны, ты лучник, твои стрелы направлены ввысь, к звездам. Ты — охотник, романтик, художник и поэт». И только я начал таять от эпитетов, мама продолжила: «С другой стороны, ты — конь. Точнее, задняя часть коня. А как ведет себя задняя часть коня, нам известно». Она многозначительно приподняла бровь — это означало конец воспитательного сеанса. С матерью не поспоришь — я пожал плечами и отправился жить дальше с новым знанием о себе.

Рос я крупным мальчиком, на голову выше своих сверстников. Родись я огурцом, меня оставили бы на семена. Папа, как хороший хозяйственник, пытался найти такой акселерации практическое применение: перетащить бревно, вскопать огород, подать что-нибудь на высоту — это было мое. Мама, в свою очередь, следила за тем, чтобы интеллектуальное содержимое поспевало за физической формой: я пел, зубрил стихи, рисовал, играл в музыкальном театре. Если происходил перекос в развитии, родители протягивали мне то лопату, то книжку.

В какой-то момент в моем взрослении настал период, который мама с горечью в голосе называла «начались девочки». Удерживать в рамках разбушевавшиеся гормоны и хоть сколько-нибудь мотивировать сына-переростка стало трудно. Но у мамы созрел отличный план. «Пиши! — сказала она, обращаясь к зачаткам юношеского честолюбия. — Львы Толстые родятся раз в сто лет. Век кончается, и что-то я не вижу за окном ни одного льва!» Я попытался возразить, что мы живем на девятом этаже, но было поздно — седая борода уже пустилась по моим щекам, а толстовка превратилась в… толстовку.

Я засел за свой первый рассказ. Разумеется, фантастический, про контакты с параллельными мирами — о чем еще мог грезить советский подросток, воспитанный на «Солярисе» и «Вине из одуванчиков»?! (Для зумеров: «Солярис» — это не всегда автомобиль, а «Вино из одуванчиков» — не коктейль из барбершопа).

Рассказ шел не очень. Композиция шаталась под картонностью героев, повествованию не хватало красок и юмора. К делу подключилась мама. Она добавила в текст то, что в профессиональной среде называется «мясом» (в нашей семье мама за мясо отвечала). Несколько долгих вечеров мы провели за работой: спорили и шутили, жгли и переписывали рукописи. Как сейчас модно говорить, мы «разгоняли». Пару раз в творческом порыве мама сама принималась за письмо. И вот когда этот мясо-костный набор уже мог претендовать на читательское внимание, стало ясно, что моего участия в нем оказалось сильно меньше, чем маминого. Нехитрая идея была гомеопатически растворена в массе правильно выстроенных фраз. Я с тоской смотрел на то, как мама вписывает в титул мое имя.

Вскоре меня отдали в литературный кружок при школе. Входным билетом туда послужил мой рассказ (разумеется, своим я его не считал).

«Вундеркинд!» — воскликнул руководитель кружка, нежно поглаживая меня по голове, словно оценивая ее драгоценное содержимое. «Как знать, возможно перед нами стоит новый Азимов, Лем или того лучше — Алексей Толстой!» «Опять Толстой! — подумал я. — Спелись!» Маме его слова пришлись по душе. Карьера! — читалось на ее воодушевленном лице. В верхах было принято решение выдвинуться с рассказом на городской конкурс молодых дарований. Низы обреченно повиновались.

Фаворитами конкурсной программы стали два произведения: мое и еще одного автора на пару лет постарше. Сюжет у него, по правде сказать, был слабоват — что-то там про вечный двигатель, избитая тема. Зато написано бодро и смешно. Парень уверенно читал со сцены: умело интонировал голосом, в нужных местах ставил паузы, чтобы конкурсное жюри успело посмеяться, и вообще был похож на молодого Жванецкого. «Ловко у него получается! — поморщился я. — Не иначе ему тоже мама помогала. Может, даже и папа!»

Я выступал вяло, без огня, запинался на важных моментах. Делал я это почти намеренно, но так, чтобы ни жюри, ни кружковец с мамой не заподозрили тут «игру на понижение». Не скажу, что я удивился, — скорее, расстроился, — когда объявили победителя. Руководитель кружка, аплодируя, вскочил с места, а мама смачно произнесла новомодное в те времена словечко: «Yes!»

Внезапно (и главное — незаслуженно) навалившийся на неподготовленную психику груз успеха — тяжелый и опасный, как ртуть, — отравлял меня. К вечеру я разболелся, не ужинал (страшнейшее наказание для родителей). Мама настороженно спросила, что со мной. Пришлось признаться, что с писательством навсегда покончено. Тогда-то мне и было поведано об анатомическом строении кентавров.

Так не стало великого русского писателя. А я вернулся к нормальной мальчишеской жизни — без забот, без славы, без Толстых. Сейчас мне уже за сорок. Для коня это много, а для писателя — юность. И всякий раз, когда меня спрашивают, чем занимаюсь и как успехи, а похвастать особо нечем (вот вам лайфхак, пользуйтесь на здоровье!), я уверенно отвечаю, что пишу книгу. Большой роман о любви. На девочек, которых когда-то так недолюбливала моя мама, это производит убийственное впечатление.