Маленькие
сердитые боги

Что вообще мне известно о сказках? Я могу довольно точно пересказать по памяти десяток-другой, остальные — частично, урывками: что-то про Муху, где-то про Крокодила. Слово в слово воспроизвести возьмусь разве что Колобка. Но спасибо четырехлетней дочке, мой сказочный парк обновляется и дополняется ежедневно. Кстати, спросим ребенка, где живет сказка? Дочь отвечает в таком порядке: телевизор, ноутбук, планшет и телефон. Вот видите, даже младенец знает, что искать сказку надо не в повседневном окружении, а по ту сторону волшебного черного зеркала!

«Я учу своих сыновей верить в сказки», — говорит один мой знакомый, взрослый, солидный дядька, поздний родитель. Я поинтересовался, зачем, ведь, как мне кажется, это лишнее, бесполезное, а порой даже вредное умение, особенно для мальчиков. Жизнь, знаете ли, жестока к наивным, доверчивым людям. Знакомый пожал плечами, задумался. «Наверное, — сказал он, — тем самым я готовлю их к большей вере, чем эта — вере в Бога». Хм, сказка как зачаток веры для малышей, или вера в Бога как большая сказка длиною в жизнь. Мысль интересная, но, по мне, довольно запутанная.

Я отправился к главной сказочнице — моей маме. Она у меня боец и чемпион мира по многим единоборствам, в том числе и по сочинению сказок. Как-то раз мама на спор меньше чем за четверть часа придумала сказку, соответствующую всем известным канонам сказкосочинительства — там добро побеждало зло, хотя ему и пришлось несладко, было там и про дружбу, и про предательство, про героизм и падение нравов. Называлась она — «Сказка о слепом дожде». Разом мама убила двух зайцев — одолела спорщиков и подарила миру еще одну волшебную историю. Да, у мамы со сказками все стабильно хорошо.

Одна моя подруга-писательница, тоже из сказочниц, высказала такую мысль: «Создатели сказок — это маленькие сердитые боги. У них есть великолепная возможность сделать идеальным хотя бы созданный их воображением мир, но — нет, они этой привилегией пренебрегают. На свете нет ни одной сказки, в которой от начала до конца все было бы хорошо. Обязательно нужно сотворить со своими подопечными какую-нибудь пакость!»

Тут я возразил, что так и должно быть, и что если в сказке не будет чего-то плохого, то как тогда отличить хорошее. Иван-царевич не ходит за любовью в соседний подъезд — непременно за тридевять земель! Карлсон не живет в комфортном кондоминиуме — только на крыше, только хардкор! Русалочка не становится selfmade woman назло принцу! Страшила был мудрым, Трусливый Лев — храбрым, а Железный Дровосек — нежным, и шли они долгой и полной опасностей дорогой к великому волшебнику только потому, что по-другому в сказке невозможно существовать! Нормальная сказочная жизнь — жизнь на сопротивлении. На что сказочница ответила: «Но сказочников это никак не оправдывает».

Пожалуй, и у меня найдется «сказочная» история. Она из далекого детства, почти забытая, и вспоминая ее, я всегда будто слышу тонкий звон — в мультиках с таким звоном выпадают льдинки из заколдованных сердец. Это сейчас я большой и шумный, и похож на кухонный ядерный взрыв, а ведь когда-то был маленьким белокурым мальчиком, которому мама рисовала сказки акварелью в альбоме. И было тогда хорошо и радостно от того, что все в жизни просто и понятно: вот мама, вот краски и кисти, мы сейчас будем рисовать, за окном лето, а мне всего четыре годика — для счастья человеку больше и не надо.

Однажды мама нарисовала дворец с хрустальными стенами и башенками, золотыми звездами на лиловых шпилях и развевающимися флагами перед резными воротами. В небе над дворцом раскинулась радуга, а у подножья его змеилась и бурлила река. Ничего прекраснее в своей маленькой жизни я еще не видел и был сражен этим сказочным видом. Короткие и быстрые, как брызги, чувства — удивление, восхищение, любовь к маме, отчаяние и досада от осознания того, что мне никогда в жизни не нарисовать такой красоты, обида и ревность, что не я ее создал, — и еще тысячи разных эмоций влетали в мою детскую душу, роились и метались там. Я не знал, что делать с ними, как реагировать, как быть с этой сказочной красотой.

Я схватил первый попавшийся под руку карандаш, не помню, какой, кажется, коричневый, и исчеркал рисунок так, что поправить его уже было невозможно. Я до сих пор не понимаю, зачем это сделал, но тогда это было единственное, на что была способна моя детская душа.

Конечно, мама обиделась. В печальной задумчивости она смотрела в окно и, наверное, думала, что лучше уж парить в небе чайкой, чем быть мамой такого противного мальчика. А я не извинился, не бросился со слезами раскаяния в теплые объятия. Я смотрел на испорченный рисунок, смотрел в окно, смотрел на небо и парящую в нем птицу. В тот день младенчество, как говорится, помахало мне крылом. И началось нормальное человеческое детство.

Я много лет хранил этот рисунок в старом портфеле вместе с другими рисунками и аппликациями, и иногда, втайне от мамы, доставал его, чтобы убедиться, что за темными бесформенными разводами все еще светятся золотые звезды на лиловых шпилях.